подумать: «Ну, и слава богу – жизнь была так тяжела, что не о чем и жалеть». Перед тем, как потерять сознание, перед смертью, как мне казалось, никаких сцен из жизни в голове у меня не проносилось, а лишь какие-то коричневые беспредметные структуры, похожие на картину Николая Евграфова в Русском музее.

Но через полчаса-час сознание вернулось. Уже почти рассвело, вокруг меня валялись разбитые и целые бутылки, разбитая гитара, никаких людей не было. Минут через десять я с трудом поднялся, шея болела, все лицо было в крови, но ни смыть, ни стереть ее было нечем. Я как-то поплелся в милицию на «Бабушкинской», но все было закрыто. Какая-то случайная старушка, взглянув, сказала: «Иди на станцию». Я поплелся, залитый кровью, к Лосиноостровской. Неподалеку была какая-то милицейская служба, но и там открывать дверь не захотели. Час я просидел у них на ступеньках, дойти до дому не мог, с трудом уговорил вызвать «скорую».

Меня привезли в приемный покой 1-й Градской больницы, где вынули часть стекла, оставлять тоже не хотели – «само заживет», но я не мог двигаться и в конце концов меня решили оставить.

В светлой палате было пять или шесть больных, но лечили одного, явно много платившего врачам молодого владельца нескольких фабрик по пошиву рубашек в Таиланде. Конкуренты устроили ему автомобильную аварию, ограбили, но он остался жив, очень обижался, что таможенники в Таиланде берут разные взятки за вывозимые им рубашки в зависимости от того, какие бирки он на них пришивает: за «Кристиана Диора» – больше, за фирмы попроще – меньше. Рубашки-то одни и те же. Другой сосед, молодой очень красивый цыган, с тоской рассказывал, как разлагают деньги их мир – все меньше поют, все больше торгуют.

Ко мне, слава богу, из Боровска приехала жена и выяснилось, что хоть ключи у меня вытащили, но ни квартиру, ни «жигуленок» бандиты искать не стали. Приходили журналисты (из «Времечка», из каких-то газет), милиционеры, но не врачи. Через четыре дня (контрольный срок для сотрясения мозга) пришла минуты на две окулист, повертела у меня перед глазами сперва тремя пальцами, потом четырьмя – я правильно их пересчитал, и она удовлетворенно сказала «все хорошо». Единственное, что она забыла сказать – чтобы я прикрыл здоровый глаз, видел я все, конечно, им.

Меня перевезли домой, и месяц я лежал дома – становилось все хуже. Подняться практически не мог, левым глазом видел все меньше и меньше. В конце концов Татьяна Георгиевна Кузнецова – верный друг во всех моих перипетиях, озабоченная тем, что со мной происходит и имеющая, как многие крупные адвокаты, знакомых повсюду, созвонилась с директором нейрохирургического института имени Бурденко и меня отвезли туда. Оказалось, что у меня не сотрясение, а ушиб головного мозга, что потеря кровоснабжения на то время, что меня придушили и я потерял сознание, может оказаться для мозга необратимой. В общем, я месяц пролежал в институте, возможно, в той же палате, где умер мой дед – его, с опухолью мозга, оперировал в 1936 году Бурденко, вызвав для консультации из Ленинграда еще и невропатолога академика Егорова. Дед был крупным ученым в самых важных тогда областях гидравлики, аэродинамики и успел умереть в до того, как всех его коллег и учеников начали сажать и расстреливать. Лечил меня внимательно и, как оказалось, вполне результативно почти мой однофамилец – кандидат медицинских наук Григорян. Остальные врачи и хирурги были как правило, доктора и профессора – я считал, что меня к нему положили по национальному признаку, и был вполне доволен. Но через неделю в институте случилось чрезвычайное происшествие – ночью был зверски избит и в полумертвом состоянии привезен в травматологию их же, да еще очень любимый и уважаемый, врач. И вдруг оказалось, что оперировать коллегу, находившегося в критическом состоянии был назначен именно «мой» Григорян. И я понял, что его считают одним из лучших, если не лучшим хирургом в институте. А через несколько дней спросил:

– Очевидно, что вас ценят коллеги. Почему же все они доктора наук, а вы единственный – кандидат?

– Ну, это просто разные специализации. Одни умеют писать диссертации, другие – оперировать, – житейские преимущества Григоряна не заботили.

После института нейрохирургии довольно долго я пролежал в институте им. Гельмгольца. Левым глазом уже почти ничего не видел, мне делали довольно болезненные уколы прямо в глаз в надежде, что кровяные сгустки в нем рассосутся. Раньше это было возможно даже с нехитрыми лекарствами, но окулисту в 1-й Градской все это было не интересно. Сейчас было уже поздно, глаз пришлось чистить и менять в нем хрусталик – но восстановить как следует его так и не удалось, несмотря на героические усилия одного из самых замечательных врачей – Елены Олимпиевны Саксоновой.

Но пока я лечился по разным институтам, снова заболела Зоя Александровна. У нее началось воспаление легких, что часто бывает после инфаркта, приехавший врач сказал сразу две взаимоисключающие вещи:

– Ее надо госпитализировать. Дома вы ее не выходите.

А потом прибавила:

– У вас и без того один человек в больнице. С двумя в разных больницах вы не справитесь, – очевидно, реально представляя то, что со мной было в далеко не худшей 1-й Градской больнице.

У Зои Александровны случился второй инфаркт. Острую боль не удавалось снять, и теперь Зоя Александровна, лежа и полусидя, с отчаянием повторяла:

– За что? За что?

Как неистребима во всех нас надежда на справедливость…

Зоя Александровна умерла двадцатого октября. Благодаря помощи Ильи Заславского ее удалось похоронить на небольшом кладбище возле церкви в Медведково, куда она ходила в тех редких случаях, когда у нее оставалось время. Дом опустел. Вскоре на месяц по приглашению своего крестного Валерия Прохорова уехала в Париж Нюша. Я, полуслепой, еще не научившийся ориентироваться с одним глазом, с постоянными головокружениями, все же как-то продолжал работать.

Появилась большая статья Гены Жаворонкова в газете «Криминальная хроника», где он обвинял в нападении на меня сотрудников КГБ. Я говорил ему тогда и убежден в этом сейчас, что это не так. До этого я никогда не выходил прогуляться по ночам, зашел очень далеко от дома – всего этого нельзя было рассчитать и подстроить. Такой в это время была Москва, мне не следовало подходить к этой компании, а уж тем более – показывать деньги, расплачиваясь за пиво.

И хотя я довольно редко в те месяцы мог добираться до офиса, фонд продолжал работать. Мы подготовили новый номер журнала «Гласность» после почти